Ну и наконец «моя боль». Воспоминания Дрюона пронизаны этой болью, горечью поражения, позора и унижения. Может быть, параллель с нами и не совсем уместна, автор ее не проводит, но обойти вниманием разительный контраст между Францией 1940 года и Советским Союзом 1941 года невозможно.
Да, мы тоже прошли через большую военную катастрофу. Может быть, даже большую, чем французы. Потери Красной Армии в первое полугодие войны просто феноменальны. И ошибок высшего командования и руководства у нас тоже хватало. Но насколько разнятся полная растерянность французских верхов и пусть неуверенная, но всё же присутствующая готовность советского руководства продолжать борьбу. Кто виноват в первых поражениях, разберемся потом. Или так и не разберемся – неважно. Сейчас главное – организовать сопротивление вторжению.
Да, непрофессионалы, да, тюхи-матюхи, да, дуболомы, да, еще какие угодно эпитеты применимы к советскому руководству. Какие угодно, кроме «предатели». Французское же руководство иначе как этим словом и не назовешь. И вот эта боль, видимо, до самой смерти сидела в Дрюоне. Пожалуй, как и во многих других французах. Это мы можем гордо тряхнуть головой «и всё равно мы победили!» Французы же вынуждены жить со своим национальным унижением.
Но не может целая нация жить только своим позором. Она непременно отыщет что-нибудь, заслуживающее гордости. Хоть что-то положительное во Франции времен второй мировой войны связано с Сопротивлением или движением голлистов. Молодой лейтенант Дрюон бросается в первую подвернувшуюся ему группу сопротивления.
Другой мемуарист или даже сам автор, будь он помоложе, может быть, постарался бы выставить эти страницы биографии как-то погероичнее. Но стоящий на пороге смерти старый Дрюон безжалостно честен. Всю свою группу он представляет как больше играющую в войнушку с немцами, чем реально что-то делающую. Только болтовня да перетаскивание с места на место листовок.
Да и в случае с листовками старый Дрюон безжалостно честен. Народ в целом оказался инертен и совершенно не стремился к сопротивлению. Листовки производили на него впечатление не большее, чем проплывающие в небе облака. Из Франции вынули душу, ее сломили, боевой дух и задор угасли.
Что оставалось делать 22-летнему Дрюону? Бежать туда, где еще продолжается борьба.

На западе борьбу продолжала лишь Англия. Но чтобы добраться до нее, предстояло одолеть несколько серьезных барьеров. Описание побега из оккупированной Франции – отдельная песня. Вернее, глава.
Просто и последовательно Дрюон описывает эту небольшую одиссею. Через горы в Испанию. Через Испанию в Португалию. Дальше в Ирландию. И наконец в Англию. Заметим, что в Испании и Португалии местные власти опять же находились больше на стороне Гитлера, чем англичан или побитых французов. Где-то использовались контрабандисты, где-то подкуп должностных лиц, где-то беглецам просто везло.
Прибыв в Англию, Дрюон вступает в ряды организации де Голля. Он с большим уважением отзывается об этом скорее политическом, чем военном деятеле. Но свою роль в организации честно сводит к нулю. Просто свидетель и ничего больше.
В самой войне, то есть в боевых действиях Дрюон участия не принимал. Роль его сводилась к публицистике, а позже к исполнению непыльных адъютантских обязанностей.
Да и вообще, честно признаем, вся вторая половина книги, может быть, важная лично для Дрюона, не представляет большого интереса для российского читателя. Весь интерес, весь смак книги «Это моя война, моя Франция, моя боль» сосредотачивается в первой половине. Парадоксальным образом история падения Франции преломляется в историю ого, как выстоял Советский Союз. Если всё познается в сравнении, то в данном случае сравнение говорит в нашу пользу.

Цитата:

Конец приближался. Каждый это знал или чувствовал. Немецкий людоед был смертельно ранен. Он еще нанесет тяжкие удары; еще будет много погибших и много изувеченных; тысячи людей лишатся крыши над головой. Но людоед уже не оправится. В начале 1945 года на него наступали со всех сторон.
Армия Жукова продвигалась по Померании и Бранденбургу, а армия Конева — по оси Бреслау — Берлин. Им не терпелось взять в клещи столицу рейха. Армия Паттона очищала Пфальц, армия Латтра сумела ликвидировать Кольмарский котел и закончить освобождение Эльзаса.
Народы вновь обретали свободное лицо; и в середине января в Ялте была нарисована новая карта Европы. Если войска еще пребывали в войне, то их руководители уже работали на завтрашний день.
Эти месяцы я провел главным образом на Рейне, поднимаясь по этому огромному древу войны, ветви которого пылали или иссыхали по обоим берегам.
Страсбург со своим Кельским мостом, поворотный пункт нашей истории, подарил мне несколько бессонных ночей на городских стенах, где чувствовалось, как за спиной дышит нация. Миновав Оберне с его фольклорными фасадами, я поехал в Мольшеме, решив посетить недавно сформированную 5-ю бронетанковую дивизию, которая только ждала, чтобы ринуться в бой.
Там в окружении ошеломленных офицеров штаба я увидел Андре Мальро. Из-под большого темно-синего берета выбивалась прядь волос, а башмаки с высокой шнуровкой не могли скрыть дрожание ног. Он пророчествовал о том, что будет концом века.
Я передвигался один в большом реквизированном лимузине, на крыле которого установил трехцветный флажок. Он довез меня до Люксембурга и Льежа. Льеж праздновал свое освобождение. Пивное пьянство длилось три дня.
Я скользнул в Спа, Вервье, и проник в Германию неподалеку от Экс-ла-Шапеля. Дорога была пустынна. Я двигался по территории врага и был победителем. Свою победу я переживал напряженно и, глядя на маленький флажок, трепыхавшийся на капоте, шептал: «Спасибо, де Голль, спасибо, де Голль…» Ведь это благодаря генералу и его провидческому гению я был здесь!

(Цитируется по: "Это моя война, моя Франция, моя боль"- Морис Дрюон)