КЕЙ-АЙ-ЭЙ
Интервью с участником Вьетнамской войны Джоном Дистасио

Во время работы в "Московском комсомольце"  мне однажды довелось взять интервью у шефа ФБР в Москве Джона Дистасио. Во время беседы, он упомянул, что воевал во Вьетнаме. Тогда я и загорелся идеей взять у него второе интервью - как у ветерана Вьетнамской войны, да еще с "той стороны". Это был уникальный случай - когда и где еще у российского журналиста есть шанс встретить такого человека. Интервью вышло в "МК" и я его считаю одним из  своих лучших, хотя оно получилось скорее пацифистское, чем военное.
***
"Я прибыл во Вьетнам уже в 1969-м и больше всего боялся, что война закончится до того, как я попаду на нее. Мне еще и восемнадцати не исполнилось, когда я записался добровольцем в морскую пехоту…", - так началась наша беседа.
Это было уже начало истории, и я включил диктофон. Но Джон сказал:
"Не ждите боевых эпизодов, я не хочу вспоминать о том, как гибли мои товарищи. И вообще, я с большим подозрением отношусь к ветеранам, которые любят делиться своими военными воспоминаниями".
"Тогда как мы будем говорить о войне?" - подумал я. Но мы говорили долго...

КЛАДИ СВОИ ВЕЩИ В КОРОБКУ, ПАРЕНЬ
Джон Дистасио
- То, что я совершил глупость, я понял, едва сошел с самолета в Дананге, - продолжил Джон свой рассказ.
- Впрочем, нет, еще раньше - на Окинаве, где для прибывающего пополнения был устроен промежуточный лагерь. Там оказался большой склад, где мы сменили нашу обычную военную форму на специальную - для джунглей. Каждому выдали по большой коробке, куда мы стали складывать наши вещи. Когда придет время возвращаться домой, нам эти вещи отдадут. Так нам сказали.
Коробки ставили на стеллажи, одна на другую - рядами, так что вскоре выросла пирамида до самой крыши. Я тоже поставил свой персональный "сейф" в эту пирамиду. Но, прежде чем запечатать коробку, на ней надо было написать свой адрес, по которому, если я не вернусь, ее отправили бы родственникам.
Тут меня и проняло. Я подумал: "Джон, ты, кажется, кинул сам себя".
Мне стало страшно. Впервые за время моей вьетнамской эпопеи. За семь месяцев тренировок, что мы провели в США, до отправки на войну, меня такие мысли не посещали.
Но в тот день все изменилось. Когда мы летели из Сан-Франциско на Окинаву, мы вели себя как компания подростков, собравшаяся на бейсбольный матч. А когда транспортный самолет вез нас с Окинавы во Вьетнам, то три с половиной часа никто ни о чем не говорил: полное молчание, только шум моторов. Этот склад, эти пара последних дней перед реальной войной были как холодный душ.

БОМБЫ И ПИВО
Дананг, в то время наша база во Вьетнаме, - красивый город, расположенный на берегу залива. Прифронтовой город: в воздухе полно транспортных самолетов и вертолетов, а на земле - солдат и военной техники.
Когда мы сошли с борта нашего транспортника, возникло ощущение, как будто попал в сауну: жара и влажность окутывали с головы до ног.
Однажды вечером мы пошли в бар для сержантов. Место выбрали на террасе, откуда открывался вид на горы, покрытые джунглями. Мы сами еще недавно были там на операции и отвыкли от вкуса пива и нормальной еды. Теперь наслаждались и тем, и другим. В этот миг в горах началась жестокая перестрелка. Вечерело, на фоне темнеющего неба заметались трассы автоматных и пулеметных очередей. По этим трассам и многочисленным всполохам выстрелов мы видели, где наши позиции и откуда наступает вьетконг. Как в театре, только это был не театр.
Вскоре в воздухе появились наши вертолеты. Они стали поливать джунгли огнем. Подоспели самолеты: было видно, как они маневрируют, готовясь сбросить бомбы. Вот бомбы упали, и джунгли сразу утонули в огне. А мы на своей террасе каждый раз, когда взрывалась ракета, вскакивали со стульев и кричали "ура!".
В тот вечер мы быстро перешли с пива на виски...

ДЖУНГЛИ
Когда мы уходили в джунгли, в горы, мы брали с собой воды столько, сколько могли унести. Из ручьев и луж пить нельзя - верная дизентерия.  Чем выше и дальше мы забирались, тем труднее было дышать. У нас всех были противомоскитные сетки, закрывающие лица, но мошкара донимала нас.
 Как и все, я нес свою винтовку  "М-16". Это был ранний вариант, не очень надежный, а в джунглях влага и жара быстро приводили ее в негодность. Поэтому на привалах мы только и делали, что чистили и смазывали наше оружие. Нам нужно было очень много этой смазки. И много носков, которые мы не успевали менять, потому что ноги все время были в воде.
Когда вспоминаю джунгли, вижу себя, с отвращением разглядывающего содержимое своего сухого пайка. Моя мама испортила меня: она прекрасно готовила. Я вырос на хорошей домашней еде, поэтому солдатский рацион воспринимал как кошмар моей жизни. Нам полагалось по четыре коробки "рациона" на человека. Там было и мясо, и галеты, и сухие пирожные - но меня воротило от такой еды.
И я восстал. Отказался есть. Единственное, что мне нравилось в "рационе", - ананасные дольки.
Я постоянно менял их - на другие части пайка, на сигареты...
Так продолжалось несколько дней и плохо кончилось. Мы пересекали вброд какую-то речушку, и я вдруг почувствовал, что теряю сознание. Диагноз оказался предсказуем: недоедание. Пришлось привыкать к "рационам"...
В джунглях мы носили специальные ботинки - наполовину из кожи, наполовину из холста. Хорошие ботинки: подошва кожаная, с металлической пластиной. А выше подошвы - холст. Он быстро намокал, но, когда мы выбирались из грязи и болот, эта холщовая основа так же быстро и высыхала. Стальная пластина в подошве спасала от отравленных колючек, которые партизаны рассыпали на лесных тропах. От мин она, конечно, не спасала: несчастного разносило в клочья. Тогда уцелевшие искали его ботинки. Там, за шнурками, мы прятали наши опознавательные жетоны. Все их называли почему-то "дог тэгз", или "собачьими жетонами". По жетонам определяли личность погибшего. Их полагалось носить на шее, но в джунглях они звенели, выдавая наше присутствие врагу. Поэтому все их снимали и запихивали под шнурки. На мине солдат погибал, но ботинки со стальной пластиной выживали. И мы выковыривали из них эти "собачьи жетоны".

"ЧУ ХОЙ"
К чему нельзя было привыкнуть - так это к постоянному присутствию смерти.
Это была партизанская война: они устраивали засады на нас, мы - на них.
Их снайперы били на звук в темноте, на огонь сигареты. Мне почему-то смешно вспоминать, хотя это совсем не смешно, как мы курили. Забившись на дно окопа, лицом вниз, скрючившись - горящая сигарета в кулаке, поднесенном ко рту.
Идешь по позиции - и вдруг натыкаешься на такую свернувшуюся кренделем, задницей кверху, фигуру. И еще, и еще...
Нас часто обстреливали, ракетами или из минометов. Как всегда - внезапно. Кажется, каждая мина или ракета нацелена в тебя. Мне в такие минуты хотелось спрятаться в собственной каске. Просто взять ее обеими руками за края и натянуть на себя до пят.
В джунглях мы сходились в бою так близко, что было слышно, как вьетнамские командиры отдают приказы. Бывало, удавалось захватить пленных. Чаще сдавались южновьетнамцы. Они были хуже вооружены, хуже экипированы и воевали не так рьяно, как северные. Но и те и другие, когда попадали в плен, ждали, что их немедленно расстреляют или подвергнут пыткам.
У нас, однако, была программа по содержанию военнопленных. Вьетнамцы называли ее "чу хой".
И когда вьетконговцы хотели сдаться, они кричали нам из джунглей: "Чу хой!"
Я помню такого первого пленного, которого взяло наше подразделение. Он был очень испуган и ждал немедленной казни. А когда ничего такого не случилось, я видел, как его отпустило.
С нами по соседству однажды расположилось подразделение южнокорейских солдат, наших союзников. Ими командовал капитан. Наш командир роты предоставил ему джип, а меня посадил за руль. Корейский капитан был хорошо образован, знал английский, мы разговорились. Меня поразила его философия.
"Моя теория - не брать пленных. И я учу этому своих солдат", - говорил он.
Я, бруклинский идеалист, возражал: "Пленные - это хорошо, ведь чем больше вьетконговцев сдается в плен, тем меньше солдат гибнет с обеих сторон".
Но у капитана было что-то вроде предвидения - казалось, он знал, чем кончится война:
"Вы, американцы, рано или поздно уйдете отсюда. А мы здесь останемся. И рано или поздно нам придется сражаться с вашими пленными, они снова будут стрелять, но не в вас, а в нас".
К счастью, его слова не оправдались: вьетнамская война закончилась, а новая, корейская, не началась. Я, как и большинство наших парней, кто попадал во Вьетнам, пробыл там год и свое отвоевал. Пришло время возвращаться домой.

ОБРАТНЫЙ БИЛЕТ
Меня раздирали при этом противоречивые чувства. Я был страшно рад, что возвращаюсь. И я страшно боялся, что меня убьют до того, как я сяду в самолет. Эта мысль, как паранойя, преследовала меня. Накануне отлета наша база в Дананге подверглась ракетному обстрелу. Мы провели ночь в бункере. Я забился в самый глухой его угол. Мне вдруг стало плохо. Что-то случилось с ногами. Но я боялся обратиться к врачу из страха, что пропущу свой самолет и останусь во Вьетнаме еще на месяц. И тогда меня точно убьют.
Но я улетел по графику. Отбыл, обуреваемый противоречивыми чувствами. Это была смесь радости и горечи. Я чувствовал, что война для нас кончится неблагоприятно, а значит, тысячи солдатских жизней потрачены зря, ни на что. Но я был очень счастлив, что могу улететь.
Я отправился из Дананга в Окинаву, за своей персональной коробкой, которая ждала меня целый год. И как тогда - никаких разговоров на борту, полет в полной тишине, каждый - в собственных мыслях...
На Окинаве я пошел на уже знакомый мне склад. Дежурный солдат, который отправился искать коробку с моими вещами, не спешил, а я, наоборот, очень торопился. Он все рылся где-то на верхних стеллажах, пока мне это не надоело, и я поднялся к нему, чтобы помочь.
Я искал коробку со своим именем, раздвигая другие, и заметил, что на многих стоит штамп "K-I-A". Эти буквы - "кей-ай-эй" - означали: "погиб в бою" (killed in action)
Их было так много, этих коробок... А я все рылся среди них, пока не добрался наконец до своей.
Это худшее воспоминание в моей жизни.
* * *
- Я тогда решил для себя, что должен постараться забыть все, - завершил свою историю Джон. - Потому что, если бы я стал рассказывать подробности, никто бы не поверил в то, что я видел. И вы бы не поверили.
Я понимал, что должен найти место в своем мозгу и похоронить это там. Так я и сделал. Я даже не привез с собой никаких "сувениров", хотя мой товарищ, тоже из Бруклина, взял, например, трофейный советский карабин СКС. Я прихватил только медаптечку и какие-то военные нашивки - безделушки, в общем.
Но все это выбросил, как только прилетел в Нью-Йорк.

Александр Морозов. "Московский Комсомолец", 2004 г.